Максимум труда и молитва

Представляя епископов, вступивших в управление новообразованными епархиями, входящими в состав Саратовской митрополии, Митрополит Лонгин подчеркнул, что они «не варяги, прибывшие издалека, — это люди, уже заработавшие доверие прихожан». О том, что предшествовало архипастырскому служению— о монашестве, уроках духовничества, служении на приходе и многом другом, — мы побеседовали с Епископом Покровским и Николаевским Пахомием за несколько дней до его архиерейской хиротонии.

— Вам уже несколько раз приходилось резко менять свою жизнь, практически начинать все с нуля: принятие монашества, переезд из Москвы в Саратов, теперь — призвание на епископское служение. Человек привыкает к этому, укрепляется, или каждый раз перемены даются болезненно?

— Если рассуждать по-человечески, то любая перемена в жизни, тем более подобного рода, всегда воспринимается болезненно. В свое время, когда мне предстояло ехать в Саратов, подобный вопрос у меня уже возникал. Тогда мой духовник сказал мне замечательные слова: надо помнить о том, что человеку в жизни очень часто приходится менять не только внешние обстоятельства — место служения, работы, — но и внутренне перестраиваться под эти обстоятельства, и самое главное при этой перестройке, чтобы внутренний стержень, на котором основывается вся жизнь человека, оставался неизменным.

Поэтому, конечно, перемены всегда связаны с определенными трудностями, но в этом есть и радость, и великое утешение. Я вообще считаю, что если Бог дал человеку хотя бы малую возможность послужить Ему, стать полезным для Церкви, — это великая милость Божия. Каждому человеку, и клирику, и мирянину — любому, приходится в жизни выбирать тот путь, которым нужно ему идти, искать то, чем будет наполнена жизнь. И возможность служить Богу — это, наверно, самое великое счастье.

— При том, что сейчас у нас большинство людей приходит в Церковь взрослыми и, как правило, обретение веры сопровождается у них большим энтузиазмом, все равно, как и во все времена, очень немногие выбирают монашеский путь. Поэтому нельзя не спросить: как Вы пришли в Церковь, что из доцерковного прошлого тому поспособствовало?

— Я рос и воспитывался в нецерковной, обычной советской семье. Мои родители были порядочными людьми и воспитывали меня, исходя из нравственных норм.

— «Что такое хорошо и что такое плохо»?

— Да, я это четко себе представлял и прекрасно знал, что такое совесть. Когда мне было лет 13–14, мне стало очень интересно, что происходит в Церкви. Я видел, что храм — это загадочное, очень красивое сооружение, с какой-то своей своеобразной, самобытной внутренней жизнью. Перешагнуть порог этого дома Божия было очень интересно и, одновременно, страшно. Я стал искать того, кто смог бы мне в этом помочь, но, к сожалению, среди своих близких, родных и знакомых никого не нашел. У бабушки дома была икона, но когда я к ней обратился со своим вопросом, она сказала: «Честно говоря, я сама не очень хорошо в этом разбираюсь. У меня к тебе просьба: я тоже этой мыслью давно мучаюсь. Ты молодой, тебе проще, сходи, разузнай, а потом мне все это расскажешь». И я набрался смелости и пошел в храм — это был храм Пимена Великого в Новой Слободе в Москве, единственный действующий в том районе, где я жил.

С одной стороны, мир, в который я попал, меня поразил. С другой — мне было в определенной степени сложно. И я прекрасно помню то состояние: ты стоишь один среди сотен старушек, и на тебя все смотрят, особенно батюшка… Тогда не было почти литературы о церковной жизни. Каким-то образом мне попала в руки книга «Закон Божий» протоиерея Серафима Слободского. Это было репринтное издание, которое привезли буквально из Штатов. Эта книга для меня стала совершенно потрясающим открытием, я прочитал ее несколько раз от корки до корки, от начала до конца и с конца до начала. И еще одна старушка в свечном ящике откуда-то из-под полы дала мне молитвослов — еще 1980-х годов издание, там не было ни ударений, ничего.

Потом был период затишья, когда я заканчивал школу, институт: житейское море поглощает человека. И уже в конце моей студенческой жизни я по-настоящему возжаждал Бога, стал глубоко задумываться о жизни, о своем предназначении в этом мире и пути, который мне нужно было так или иначе выбирать. И тогда я уже начал вести осознанную церковную жизнь: исповедоваться, причащаться, ездить в паломничества. Затем встретил Владыку Лонгина — тогда игумена Лонгина, настоятеля Подворья Троице-Сергиевой Лавры в Москве, человека, который дал мне в моей жизни чрезвычайно много. В общении с ним мое желание встать на монашеский путь быстро оформилось. Помню, во время одной из первых наших встреч Владыка спросил: «Молодой человек, чего вы вообще в жизни ищете и кем хотели бы стать?». Я ответил: «Вот, заканчиваю институт, буду православным инженером. Нашей стране, нашей Церкви нужны люди разных профессий, главное, чтобы было желание Богу поработать». На что Владыка с улыбкой сказал: «Что вы, в нашей стране вообще никакие инженеры не нужны, тем более православные». Меня эта мысль очень озадачила тогда, и, как со временем оказалось, Владыка был абсолютно прав. Православный инженер не пригодился, а все в моей жизни переменилось.

И второй вопрос он мне задал: не думал ли я о священстве? Честно говоря, задумывался, но мое внутреннее устроение как-то серьезно помыслить об этом мне не давало, потому что я считал, что это великое служение, а я человек грешный. Мне казалось, что должен быть какой-то особый Промысел Божий, чтобы человек встал на этот путь. Хотя о монашестве, безусловно, думал. Меня захватила монастырская жизнь, я ездил в Оптину пустынь, и для меня все это было как-то очень остро и живо. Я искал послушания, покаяния, служения в самом высоком смысле этого слова. И Владыка тогда мне очень много дал, делился со мной своими мыслями. Он сказал, что вообще в наше время служение Христу, Его Церкви, священство — действительно, самое высокое, что может быть в жизни человека. Во многом мой дальнейший путь был определен теми встречами и беседами с Владыкой Лонгином. Я для себя совершенно четко понял, что если я выбираю монашество, то должен идти в монастырь не как в красивое здание с великим прошлым и известными именами, а я должен идти к людям, в какое-то реальное братство, где я мог бы научиться определенной традиции. И для меня среда подворского братства во главе с Владыкой стала, в общем-то, определяющей.

Первый год в монастыре я все время улыбался, несмотря на то, что очень сильно уставал, но ревность, какое-то горение сердечное были очень велики. Я все время чувствовал огромную радость даже при всех тех искушениях, которые были (очень переживал за родных и близких, которым было трудно принять мой выбор). Радость от того, что ты несешь послушание, работаешь для Церкви, переполняла меня. Помню, приехал один батюшка на Подворье, я был к нему приставлен в качестве помощника, провожатого. И вот он спросил: «Что ты такой радостный все время?». Я объяснил. Он говорит: «Это хорошо. Как первый год в монастыре проведешь, так вся жизнь потом пойдет».

Потом были монашеский постриг, диаконская хиротония. Это были лучшие годы — прекрасные встречи, замечательные люди, обилие событий церковной жизни, наше братство… Вообще, наверно, любой человек свою молодость вспоминает в радужных тонах, но я уверен абсолютно, что у нас был очень хороший монастырь, очень дружная братия, и я очень Богу благодарен, что Он меня именно туда привел.

— Затем настоятеля Подворья избрали Епископом Саратовским и Вольским, и часть братии последовала за ним…

— И для него, и для нас это была непростая перемена в жизни — новое послушание. В Саратове, конечно, все было по-другому, это был не монастырь. Какое-то время я прослужил в семинарском храме, потом был назначен в Троицкий собор. В свое время, когда я приходил к Владыке с какими-то своими мыслями, чувствами и говорил, что здесь мне сложно, здесь мне тяжело, скорбно, он отвечал: «Ты не понимаешь. Это лучшие годы твоей жизни». И сейчас я с ним полностью согласен.

Здесь, в Саратове, Господь дал возможность священнического служения, окормления прихода, достаточно большого. И сам храм, и его люди — все это вызывает в моем сердце самые теплые чувства. И, наверное, для меня это стало возможностью увидеть Церковь в более широком масштабе, чем это получилось бы в монастыре.

— Известно, что приход объединяется, прежде всего, вокруг духовника, а священник учится духовничеству исключительно на практике. Знаю, что у Вас была возможность встречаться с архимандритом Кириллом (Павловым). Расскажите о нем, пожалуйста.

— Когда я уже внутренне решил, что пойду в монастырь, Владыка Лонгин сказал, что надо бы съездить к батюшке отцу Кириллу. Я целую неделю готовился к тому, что увижу «старца всея Руси» — трепетал, волновался. Теперь, думая об отце Кирилле, я всегда вспоминаю повествование из жизни преподобного Сергия про одного знатного человека, который прибыл поглядеть на великого пророка, а увидел смиренного старца, который копал огород, — и не поверил, что перед ним преподобный… Меня встретил в своей келье добрый, открытый, проницательный человек, который не мог, наверное, уделить мне очень много времени. Но на те вопросы, которые я успел ему задать, я получил самые веские, аргументированные, глубокие и, прежде всего, духовные ответы, которые меня поддержали и наставили.

Потом, когда мы встречались с отцом Кириллом, я всегда поражался: как может человек в своем сердце держать такое количество людей, от простых старушек до Патриарха? Для меня это была загадка. Он ведь действительно за всех переживал, за всех молился. То, сколько боли, страдания, греха, каких-то переживаний человеческих вместил в свое сердце отец Кирилл — это просто поразительно. И при всем том он всегда оставался спокойным, ласковым, в самых страшных случаях всегда находил слова утешения. Для меня это, конечно, образ, пример, которому нужно подражать.

— А есть ли какие-то советы, которые Вам особо запомнились?

— Безусловно. Самое главное наставление, которое дал мне отец Кирилл, я видел в его поступках. С каким бы вопросом к нему ни обращались люди, батюшка, отвечая, никогда не говорил: «Сделай вот так и так». Он всегда очень мягко, деликатно пытался выяснить, что думает об этом сам человек. Он никогда не нарушал его свободы, никогда не навязывал свое мнение, он всегда пытался выяснить духовное состояние вопрошающего и, исходя из этого, давал совет, никогда не подавляя его воли. Для меня это образец духовничества, и меня в свое время поразила вот эта его деликатность, ненавязчивость.

— Тогда много народа к нему приезжало?

— Да, очень много. И в Лавру в келью к нему братия приходили, он исповедовал, комнатка была специальная около Трапезного храма. И когда в Переделкино батюшка перебрался — там бесконечные толпы народа, часами просиживающие и встречающие его либо в храме, либо около кельи. Когда мы сидели и ждали встречи с отцом Кириллом, я всегда старался смотреть, что вокруг происходит. Очень разные люди и, конечно, чудеса случались в самом хорошем смысле этого слова.

Одно маленькое событие в память врезалось. Сидим, какие-то женщины вокруг, одна из них очень переживала. Я старался ее успокоить и рассказывал что-то про Афон, откуда только что приехал, про Иверскую икону Божией Матери. Она говорит: «Как бы я хотела поклониться этой иконе! Понятно, что на Афоне я никогда не буду…». Тут батюшка выходит, зовет ее: «Ну-ка, мать, заходи». Они поговорили, она выходит, просто светится от радости. А отец Кирилл очень обходительный человек, всегда подарками нагрузит, шоколадками, книжками — обласкает, утешит, поддержит и отпустит с миром. И вот она выходит, довольная, начинает разбирать подарки и вдруг кричит: «Ой!» — разворачивает свиток, а там большая икона Иверской Божией Матери. И настолько было очевидно, что это Сама Матерь Божия через отца Кирилла ее утешила.

Помню также, как мы поехали к отцу Кириллу с одним священником, архимандритом. Он нес свое послушание далеко от Москвы, но был питомцем Троице-Сергиевой Лавры, для него отец Кирилл был очень близким человеком. И вот он говорит: «Я не могу без Лавры, все время к ней тянусь, к преподобному Сергию, очень скорблю все время». Приехали, вышел отец Кирилл, мы подошли под благословение. Он обращается по имени к этому батюшке и говорит: «Сегодня с утра смотрю в окно, там пруд небольшой, и вот вижу: уточка прилетает, садится на воду, поднимается и опять возвращается. Как живут птицы: к своему гнездышку так привыкают, что, даже находясь где-то далеко, все время к нему стремятся…». И вот этот батюшка с отцом Кириллом поговорил, вышел утешенным: «Как это отец Кирилл так может? То, о чем мое сердце болит, отец Кирилл иносказательно, но верно передал — только там по-настоящему радуется и успокаивается человек, где он духовно родился».

Поэтому, конечно, и я в своем сердце отца Кирилла держу и помню, молюсь за него всегда. Вообще, я считаю себя счастливым человеком: много встречалось мне хороших, добрых, замечательных людей, священников, за что я очень благодарен Богу.

— Вы неоднократно бывали на Святой Горе. В каком-то смысле Афон — это идеальный образ монашеского жития. А Вам много лет пришлось нести служение на приходе. Близкое знакомство с афонской жизнью, с монашеством, если можно так выразиться, «в чистом виде» помогало в приходском служении или наоборот?

— Афон, действительно, это удивительное место на земле, где милостью Божией и заступничеством Божией Матери монашеская жизнь сохраняется в своем своеобразии, в своей красоте. На Афоне меня больше всего поразила удивительная внутренняя свобода иночества. Вообще, я считаю, что Церковь, христианство, монашество освобождают человека, по слову Спасителя: познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32). Это, безусловно, так, и вот эта внутренняя свобода тех, кто подвизается на Афоне, меня удивила и дала возможность в своей жизни что-то пересмотреть, акценты расставить по-другому.

Конечно, в приходском служении нельзя применить ту «технологию», которая присуща Афону и вообще монашеской жизни, но что-то доброе взять как основу — вполне возможно. Надо искать компромиссы. Я всегда нашим прихожанам говорил, что ощущаю себя в трудном положении: с одной стороны, у нас в Троицком соборе был не монастырь, а с другой стороны — не совсем обычный приход. Полумонашеский приход, это все мне говорили.

— А в чем это проявлялось? В том, что богослужение было более длительным?

— Что касается богослужения, здесь моего своеволия абсолютно не было. Исполняли благословение нашего Владыки, служили так, как рекомендуется служить на всех приходах. Но на меня афонское богослужение наложило очень сильный отпечаток. Его не то что неторопливость, дело даже не в этом, — а та серьезность отношения человека к службе, которую я видел на Афоне. Понимаете, самое главное, что есть в жизни человека,— это Бог. А богослужение — это возможность общаться с Ним, поучаствовать в небесном празднике. И ничего важнее, ничего возвышеннее этого в жизни нет. И я, по мере своих сил, просто старался относиться к богослужению серьезно.

В свое время мне Владыка Лонгин сказал, что православное богослужение — это центр жизни Церкви. Это сердцевина монастыря. Но и на приходе богослужение так же объединяет людей. Все добрые дела, социальное служение, миссионерская деятельность, все иные послушания, вплоть до хозяйственных, должны быть построены вокруг храмовой жизни, вокруг Литургии. Прихожане, конечно, обременены своими заботами, своими мирскими обязанностями, но если для них служба становится чем-то важным, то и все остальное в их жизни начинает вдруг как-то улаживаться, Господь все устраивает. А если нет хорошей службы, нет благоговейного отношения прихожан к тому, что происходит в храме, все остальное теряет смысл, рассыпается. Это мой личный опыт. А точнее, опыт, переданный нам святыми нашей Церкви и подтвержденный самой жизнью, я это видел неоднократно.

Вспоминается такой случай. Я был на Подворье уставщиком. Великий пост, в храме соборование, собралось такое количество людей, что служба однозначно должна была сдвинуться. А у нас еще монашеское правило… Спрашиваю настоятеля, как быть. Он благословил канон на повечерии сократить. Сокращаем, заканчивается служба, я выхожу из храма, и на меня буквально нападает одна наша прихожанка: «Как же вам не стыдно? Как вы можете так поступать, вы же монахи. Сегодня канон кир Иосифа должны были читать. Это такой кладезь мудрости, такой образ молитвы! Я расстроена». И знаете, для меня это тоже было открытие — на самом деле наши прихожане любят службу, и даже если нам бывает тяжело, то хотя бы ради них надо внимательно и благоговейно исполнять свои обязанности. И потом, это реально приносит плод. Если люди серьезно относятся к службе, то и к своей жизни, ко всем своим поступкам они относятся более внимательно. Я в этом уверен.

— В Троицком соборе всегда уделялось очень большое внимание, если можно так выразиться, эстетической стороне богослужения. Вы много сил и времени отдали хору. Когда происходила реставрация храма, создавалось новое убранство, все работы проходили под Вашим руководством и с Вашим участием. Я знаю, что специалисты всегда к Вам прислушиваются. Хотелось бы спросить: откуда Вы, человек с техническим образованием, так хорошо знакомы с церковным искусством?

— Скажу просто: Ученик не бывает выше своего учителя (Лк. 6, 40). Для меня Владыка Лонгин всегда был примером. Я видел, как он относится к богослужению, к реставрации, к организации церковной жизни, к выполнению своих обязанностей — настоятельских, священнических… Я считаю, у меня хороший учитель.

Что касается церковного искусства, для меня это просто интересно — читать, слушать, смотреть… Но есть и несколько практичное отношение: если я иду, скажем, в музей, я обязательно должен для себя что-то отметить для того, чтобы потом это где-то применить.

— Большинство наших храмов, особенно в глубинке, небогаты и чаще всего экономят именно на этой стороне: на содержании хора или внутреннем убранстве. Как Вы к этому относитесь?

— Прежде всего, я считаю, что экономить на служении Богу нельзя. Богу всегда надо приносить лучшее, что у тебя есть. Самый первый пример — это Каин и Авель. Каин осуждается не за то, что он принес «не тот» дар, а за то, что принес не лучшее из того, что имел. Пусть нет в маленьком храме в глубинке тех средств, которые есть в городском приходе, пусть нет там таких иконописцев, каких можно найти в столице, и сам храм не напоминает константинопольскую Софию, потому что это приспособленный вагончик. Но даже в этих условиях элементарный порядок можно навести.

Нет возможности заказать хорошие писаные иконы — можно сделать репродукции с хороших икон. Пусть это будет первой ступенью к хорошему убранству храма, но это уже будет воспитывать в прихожанах настоящее церковное чувство. То же самое касается и хора: нет возможности содержать хороший, большой хор — найти двух-трех человек, но научить их петь правильно, дать им хороший материал, хорошие ноты, отправить их на курсы…

В моем предстоящем служении, конечно, мне придется с этим сталкиваться. И я понимаю, что у настоятеля деревенского храма нет таких возможностей, как у настоятеля храма в областном центре. Но навести порядок всегда можно. Пусть это будет недорого, но со вкусом, сделано просто, но с сердцем, с чувством. И я знаю массу примеров, где при самых незначительных средствах, если есть ревностный, благоговейный батюшка, все устраивается. Да и люди находятся, которые начинают помогать, что-то жертвовать.

— Хотелось бы спросить о Вашем отношении к такой проблеме нашей церковной жизни. Приведу несколько высказываний из комментариев на портале «Православие и современность»: «Архиерей не является моим духовником, а значит, слушаться его не обязательно» (это относительно того, что Правящий Архиерей нашей митрополии не благословляет массовые поездки к «старцам», на отчитки и т. д.); «Увы, для нашего современника архиерей — начальство, а начальство принято не то что не слушаться, а ненавидеть и априори подозревать в том, что оно скрывает от народа самое вкусное и самое ценное»… Это комментарии буквально последних дней.

— Что касается отношения к начальству в России — оно всегда было, мягко говоря, критичным.

— Вы внутренне готовы к этому?

— В определенной степени готов, потому что, когда я был настоятелем храма, мне приходилось сталкиваться и с открытым, добрым отношением прихожан, сотрудников храма, когда я обращался к ним с просьбой или поручением, но были и обратные примеры. Думаю, что и в архиерейском служении подобные прецеденты будут.

Что касается мнения, что архиерей — не духовник, и слушаться его не обязательно… Как я уже говорил, центром христианской жизни является богослужение, центром богослужения — Евхаристия, Сам Христос. По учению Церкви, архиерей, епископ за богослужением являет собой Христа. Вокруг этого и должна строиться церковная жизнь. Конечно, все епископы — люди, имеющие свои достоинства и свои недостатки. Но Церковь не может существовать без епископа. И настоящий христианин, понимая это, не может сказать, что «для меня слова правящего архиерея не являются обязательными». Это очень примитивный и совершенно неправильный взгляд.

Церковная иерархия — не то, что система светской власти. Иерархичность Церкви установлена Самим Богом. Вообще, все в этом мире устроено по иерархической схеме. Если нет подчиненности младших старшим, не устоит ни государство, ни семья, ни Церковь. И для прихожанина очень важно, чтобы он прислушался к тому, что говорит приходской батюшка, для батюшки — чтобы он воспринял то, что говорит ему его правящий архиерей. Пусть ты с чем-то не согласен, пусть у тебя есть свое мнение. Но есть еще такое понятие, как послушание, и в церковной жизни оно очень важно.

Никогда нельзя терять здравый смысл, терять голову. И в то же время люди, которые нашли в себе силы с чем-то смириться и что-то потерпеть, немножко подавить свою волю и прислушаться к тому, что говорит духовник или начальник, — как правило, получали пользу. Тот, кто научился слушаться, сможет хорошо руководить. Тот человек, который научился сомневаться в своей правоте, в большинстве случаев будет прав.

— В современном мире является нормальным почти все то, что раньше считалось смертным грехом. Трудно сегодня убедить человека жить по-христиански?

— Трудно, конечно. Даже трудней, чем это было некоторое время назад, потому что вообще общество сегодня сильно меняется. Помню 1990-е годы, когда люди после ужасающего духовного вакуума пришли в Церковь. Строительство новых монастырей, открытие храмов… Люди несли поразительный подвиг, ничуть не меньший, чем древние подвижники. Сегодня жертвенность присутствует в меньшей степени. Нам не хватает в жизни примеров, всем — и духовенству, и мирянам. Вот, возвращаясь к отцу Кириллу: что батюшка такого особенного делал? Сидел в келье, тянул четку и беседовал с приходящими к нему людьми. Но в духовном отношении его пример, как и отца Иоанна Крестьянкина, и множества других наших замечательных батюшек — это пример исповедничества, святости нашей Церкви. Поэтому больше всего меня и тревожит то, что сегодня в нашем обществе таких примеров становится меньше. И для того, чтобы люди по-настоящему пришли в Церковь, мы должны приложить максимум труда, молитвы, критического отношения к себе.

Сегодня слышно много упреков в адрес нашей Церкви. Порой это совершенно надуманные вещи. Но, с другой стороны, я считаю, что надо прислушиваться к тому, что говорят. В свое время мне один очень умный человек сказал: если ты терпишь поношение, если тебе высказывают какое-то недовольство, пусть ты сто раз прав, пусть человек говорит явно абсурдные вещи, но что-то в его сердце произвело эти чувства. Надо поискать, посмотреть. Может быть, действительно в твоих поступках есть то, что соблазнило человека, что его обидело, укололо? И наоборот, чтобы привлечь человека к христианской жизни, нужно не просто сказать: «Иди туда», — а показать: «Я туда иду, давай вместе отправимся». Для меня очень значимы слова из Отечника: «Слова назидают, примеры влекут».

И я прошу Бога, чтобы Он дал мне сил, чтобы я был достоин того дара, того доверия, которым меня почтила Церковь и священноначалие, чтобы я мог быть полезен людям, нашей Церкви, чтобы я смог понести архипастырское служение, отдал себя ему без остатка.

Беседовала Наталья Горенок

Журнал "Православие и современность" № 21 (37)

Поделиться в: