Красная шапочка и серые волки. Блокадная история

Сгорели Бадаевские склады. Незамедлительно ввели карточную систему.

«Покинуть Ленинград» — ничего другого потерявшее голову городское начальство придумать не могло — и людей выгоняли из города буквально на смерть: немцами уже были отрезаны все пути из города.

Евгения Флоровича Долинского вызвали в паспортный отдел и вручили постановление о высылке.

— Хорошо, согласен, — сказал Евгений Флорович, — я — бывший гардемарин, но моя жена чем провинилась?

Затюрканный чиновник оторвал взгляд от бумажек на столе и посмотрел Евгению Флоровичу прямо в глаза:

— Когда-нибудь вы мне спасибо скажете за то, что я выслал вас сегодня и вместе с женой.

Долинские собрали рюкзачки и пешком ушли из города.

***

«В сентябре 1941 года, за несколько дней до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, — пишет бывший ШКИДовец Леонид Пантелеев, — меня срочно вызвали — через дворничиху — повесткой в паспортный отдел городской милиции на площадь Урицкого.

Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих. За столиком сидит человек в милицейской форме.

— Ваш паспорт.

— Пожалуйста.

Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.

— Возьмите.

И протягивает обратно паспорт.

Раскрываю и вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью».

Пантелеев остался в гибнущем городе без прописки — а значит, без жилья и продуктовых карточек. «Домой я тогда не пошел, — пишет он дальше, — а пошел на улицу Декабристов».

Там жили его мать и сестра Ляля; ее взяли истопником в Дом писателей. Тем и кормились. Пути Господни неисповедимы. До войны Пантелеев вдруг увлекся собиранием этикеток на спичечных коробках. Коллекция оказалась практически золотовалютным запасом.

***

Во время артобстрелов и налетов вода в канале Грибоедова кипела. Печку-«буржуйку» топили остатками мебели и книгами. «Три мушкетера», «Братья-разбойники» — Галя прочитывала каждый том, прежде чем бросить его в печку. «Упырь» А. К. Толстого. «Вы спрашиваете, каким образом узнавать упырей? Заметьте только, как они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. Это по-настоящему не щелканье, а звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин. Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют».

***

«Дорогая моя Тамарочка! Пишу письмо, а руки леденеют, очень холодно в комнате, поэтому мы идем греться к тете Саше, там иногда протапливают кухню. Галя потеряла хлебные карточки, и мы до первого числа без хлеба, но ты не беспокойся: едим сухари, которые я насушила раньше.

Тамарочка! Не жалей, что мы не рискнули ехать эшелоном к тебе. Вот моя соседка Ефремова поехала с маленькой девочкой Люсей к своим двум старшим детям Оле и Тане в Ярославскую область, и по дороге ее убили. Ребенок остался. Если ехать, то надо было еще раньше, до войны или сейчас же по объявлении войны, но в это время не было эшелонов в вашу сторону. Эвакуировали детей только с детским садом и школой в определенное место, остальным трудно было достать билет и невозможно. Теперь об этом говорить не приходится.

Береги себя. Мы с Галей принимаем все меры предосторожности — если бомбежка, спускаемся вниз, в бомбоубежище, так все делают. Иногда спим там — конечно, не раздеваясь. Аня и Женя Долинские обосновались в Кирове, а Саша, Оля и тетя Саша плохо питаются и им плохо. Тетя очень плоха, не слышит и плохо видит, с ней тяжело во время тревоги. Она просит меня не оставлять ее, а я сама боюсь медлить, и ее жаль.

Была у Левиных родных, они живы и здоровы. Левин сынок замечательный мальчик, здоровенький, немного говорит, Левину сестру Асю называет мамой. Левина мама просит, если это возможно, пусть Лева оттуда пришлет детям маленькую посылочку муки и если это возможно, то и ты пришли для Гали валеночки или боты на 34 номер ботинок.

Левина мама просила написать, пишет ли ему мама Киры и где она находится.

Вера кланяется тебе, живет в Озерках.

Галя просит прислать ей твою фотокарточку. Она не учится, школы закрыты. Борис без работы, болеет.

Не беспокойся, еще раз прошу тебя, радио не слушай лучше, а то только расстроишься, послушав его. Если долго писем нет, значит — холодно, писать не могу.

Целую тебя крепко. Твоя мама».

Снаряд, угодивший в соседний дом, выбил стекла в окнах. Соседи с нижнего этажа, Исуповы, взяли бабушку с внучкой к себе. Мария Никитична работала судомойкой в госпитале, который располагался недалеко от Невского, в бывшем Пажеском корпусе. Сутками она мыла котлы, в которых варили овсянку для раненых. Когда каша пригорала, то она соскабливала обгорелки, завернув в тряпку, прятала за пазуху и приносила домой. Их-то и ели Евгения Трофимовна с Галей. Что-то выменивали, потом уже ничего не было.

«Дорогая моя Тамарочка! Сейчас я нахожусь в квартире Марии Никитичны Исуповой, они нас приютили на время холода, т. к. у меня дрова растащили и окна выбиты. Дома жить совсем нельзя, спасибо добрым людям Исуповым, мы пользуемся их теплом, и они Галю подкармливают немного, иначе было бы очень худо, у меня уже ноги и руки плохо работают, не знаю, доживу ли до лета. Очень теперь жалею, что не послушалась тебя и не поехала к тебе.

Тамарочка, напиши письмо заказное на имя Григория Федоровича Исупова и его жены Марии Никитичны на квартиру 107, поблагодари за Галю, скажи, что ты никогда их не забудешь за поддержку Гали.

Тетя Саша умерла. 5 января ее хоронили. Борис, вероятно, где-то пропал, что-то не приходит, вероятно, тоже скапустился, он все время хворал.

Целую крепко, твоя мама».

На обороте листа — приписка: «Дорогая мама! Я жива и здорова. Целую тебя. Галя. Пришли посылку».

***

Перед смертью Александра Людвиговна Долинская лишилась рассудка. Неподвижно сидя в комнате, монотонно бормотала: «Таня, иди сюда, я тебя съем». Девочка забилась под рояль и сидела там неделями.

Вероятно, в те же дни (точная дата неизвестна) погиб Николай Аркадьевич Нелюбов.

Сошел с ума Александр Долинский. Несколько дней он простоял в коридоре в платяном шкафу, держась за перекладину, как на распятии, и жизнь медленно уходила из него. У Ольги Долинской распухли и покрылись трещинами ноги. Она оттащила тела мужа и свекрови на кухню, взяла картонку, написала на ней: «Меня зовут Таня Долинская» и повесила дочке на шею. Вывела на лестницу: «Иди, ищи тетю Лину» — и закрыла дверь. Шестилетняя Таня встала как вкопанная на лестничной площадке.

Лина, младшая сестра Ольги Долинской, работала на прядильной фабрике. В тот день она отпросилась проведать сестру. Ее отговаривали — идти далеко, опасно. Добредя до «дома-сказки», она стала подниматься по склизкой, укатанной ледяными нечистотами лестнице и наткнулась на Таню, которая так и стояла с табличкой на груди. Лина погрузила сестру и племянницу на саночки и потащила на фабрику. На следующий день она снова пошла через весь город к их старшей сестре, Нине Рубец. На полу, у открытой настежь двери, Нина выла, скрючившись, над мертвыми мужем и сыном.

Лине удалось поместить сестер в стационар, Таню — в детский сад на фабрике. Девочка уже не вставала. На руках и ногах у нее выросла шерсть. По капелькам вливала Лина племяннице в рот воду с разведенным сахарином. Таня, которую спасла, а потом вырастила тетя Лина, всю жизнь вспоминала и не могла простить себе, что не простилась с матерью.

— К тебе какая-то старушка, — позвала воспитательница.

— Таня, подойди, я пришла попрощаться, — Ольге, Таниной матери, было 28 лет. В дверях стояло страшное, жалкое существо. Девочка заплакала и убежала. Мать умерла на следующий день.

***

Борис встал на пороге. Ржавое пальто, шея до глаз замотана серым трикотажным шарфом. Треух завязан под подбородком.

— Мама, — сказал он, не заходя в комнату, — отдай мне папины золотые часы.

— Боря, ты все равно не донесешь, потеряешь по дороге, а мне Галю кормить.

— Мама, — произнес он тускло, — посмотри на меня. Я умираю.

Евгения Трофимовна приподняла край матраса, вытащила, звякнув пружиной, бумажный сверток и протянула Борису:

— Возьми.

Он сжал посиневшими пальцами круглый бумажный комок, сунул руку в карман и крепко прижал к телу.

— Галя, — попросил он, не поворачивая к ней головы, — сходи, пожалуйста, наверх, в мою комнату, посмотри, вдруг в письменном столе завалялась папироска.

— Дядя Боря, там одни покойники, я боюсь через них переступать!

— Галя, ты ведь всегда меня любила… и я тебя любил.

Лицо сморщилось, затряслось. Борис заплакал. Повернулся к ним сгорбленной спиной и пошел вниз, по ступенькам, ведущим к черному дверному провалу. Девочка скулила, скрючившись на стуле, а мать стояла, прижавшись лбом к перечеркнутому крест-накрест стеклу.

Борис брел по желтому снегу, шаркая опухшими ногами. У Театральной остановился. Прислонился к стенке дома с ледяными подтеками, медленно сполз, сначала на колени, потом повалился на бок и лежал тихо, как заснувший ребенок; перед его незакрытыми глазами еще несколько секунд стояла белая громада Мариинки, как заиндевелый корабль, который уносил его туда, где смерти нет.

***

Евгения Трофимовна знала, что у нее последняя степень дистрофии. Она взяла Галю за руку и повела в детский распределитель на Покровке. Там ребенка принять отказались: брали только тех, у кого умерли все. Евгения Трофимовна достала оставшиеся от Тамариного перевода деньги и потащилась на барахолки, что на трамвайных путях между Консерваторией и Мариинкой. Купила какую-то детскую одежонку: пальтишко, ботики, серую заячью шапку, снятые, видно, с уже умершего ребенка. Пришла домой, собрала тючок и написала на нем химическим карандашом: Детдом № 84. Завернула конверты с надписанным павлодарским адресом.

— Скажешь, что у тебя больше никого нет.

Бабушка сняла с шеи образок с Божией Матерью и надела на Галю.

— Никогда не снимай. Ложась спать, перекрестись и прочитай про себя «Отче наш».

Галя спускалась по парадной лестнице к разбитому дверному проему. Бабушка стояла на площадке, держась за перила: серое лицо, запавшие щеки, шапка из вылезшего обезьяньего меха. Девочка шла, оборачивалась и махала, махала рукой…

***

В середине апреля, когда ладожский лед начал таять, оставшихся в живых детдомовцев отправили из Ленинграда по «Дороге жизни». Сверху на детей набросали тюфяки, чтобы хоть так обезопасить их от осколков. Под колесами грузовиков хлюпала талая вода. Ближе к берегу пришлось идти пешком по колено в морозной жиже: лед мог не выдержать тяжести груженых машин.

На Большой земле подкормили и пересадили в поезд, составленный из вагонов для скота. Путь лежал в Краснодарский край, в станицу Лабинская. Галя сидела на нарах в костюме Красной Шапочки, который бабушка сшила для школьной елки, единственной налезшей одежонке: черный жилет, полосатая юбочка и чепчик с завязками.

У одной девочки оказался с собой резиновый мячик. Его разрезали, и в половинки набирали воду.

«Дорогая мамочка! Я эвакуировалась с детдомом на Северный Кавказ. Когда я туда приеду, дам телеграмму. Бабушка боялась, что не доедет, и не поехала. Когда я тебя увижу, то все расскажу.

В Вологде нас поведут в баню и пропустят через изолятор. Едем в теплушках, на одних нарах 12 человек. Пишу неразборчиво, потому что поезд едет и всё трясется.

Очень спешу: ночью будем в Вологде, а мне надо написать еще бабушке, она, наверно, беспокоится. Попроси, чтобы тебя отпустили за мной. Целую тебя крепко».

Приписка по самому краю листа: «Телеграфируй бабушке, что я в Вологде — у меня больше нету конвертов».

***

До Лабинской добрались к июню.

В те дни в Ленинграде умерла Евгения Трофимовна Савич. Ей было 59 лет.

«Дом-сказка» погиб: в 42-м от попадания зажигательной бомбы в нем начался пожар, который продолжался несколько дней и уничтожил большую часть здания. Тушить было некому. Дом на углу Пряжки, в котором жил когда-то Блок, тоже разбомбили.

***

«Дорогая мамочка! Я нахожусь на Сев. Кавказе. Сейчас на рынке продают фрукты, а у меня нету денег. Если можешь, вышли, как только получишь письмо».

В Лабинской детдомовцев с воспитателями поселили в пустующем здании школы на улице Сталина.

Топчаны, посредине столик. Вечером, когда воспитатели гасили свет, кто-то обязательно начинал плакать, кто-нибудь из маленьких, чаще всего Нина Егорова.

— Что ты плачешь, Нина?

— Маму вспомнила.

Вслед всхлипывала Валя Михайловская:

— У меня была маленькая сестренка, я ее обижала, не играла с ней, когда она просилась, а теперь ее нет.

Плач тоненько подхватывала Ира Малявкина, избалованная, видно, была девочка, теперь-то не перед кем было капризничать. Галя садилась на топчан, поджав ноги:

— Тише, девочки, послушайте, — и заводила: — За лесами, за долами, за широкими морями, Против неба на земле, жил старик в одном селе. У старинушки три сына.

Дедушка Миша всегда утверждал, что ребенку читать можно все — он сам отделит лишнее и впитает нужное. К тому времени Галя впитала много: «Морской волчонок», «Всадник без головы», «Аэлита», «Ашик-Кериб», сказки Шарля Перро — только не про Красную Шапочку, не про бабушку и домашние пирожки! Скакал по центральной улице Лабинской Морис-мустангер, кружили в вальсе между кроватями Наташа с Андреем Болконским, в ногах сворачивалась Белая кошечка. Затихала Нина, переставала всхлипывать Валя, сопела, подложив ладошки под щеку, Ира.

Галя беззвучно плакала, уткнувшись в подушку стриженой головой.

***

«Мне детский дом опротивел. Тут находиться, как в тюрьме: ни сесть, ни встать без спросу. Ребят оставляют без обеда, без завтрака. Говорят, что нам дают вдосталь, а сами дадут утром стакан кислой пахты, вот и всё молоко.

За ребятами приезжают родные и забирают. Попросись, чтоб тебя отпустили приехать за мной».

***

Апрель 1940 года. «Сообщаем, что Ваше заявление об отмене высылки, адресованное в НКВД СССР, рассмотрено, в ходатайстве отказано».

Июнь 1941 года. «Сообщаем, что Ваше заявление об отмене высылки, адресованное на имя тов. Берия, рассмотрено, и в ходатайстве отказано».

Ноябрь 1942 года. «Сообщаем, что по Вашей жалобе Лен. гор. прокуратурой рассмотрено дело об административной высылке Вас из г. Ленинграда. Ходатайство оставлено без удовлетворения. Высылка была проведена правильно, т. к. Вы являлись женой, совместно проживали на одной жилплощади, на полном иждивении Наумова Т. В., осужденного за контрреволюционную деятельность. Оснований для отмены высылки не имеется.

Начальник отдела по спецделам Григорьев.

Прокурор отдела Сорочин».

***

Не было никаких звуков, кроме рева мотоциклов. Дым стелился над низкими крышами, пахло паленой бумагой и бензином. Стальные каски закрывали лица: страшные трехколесные чудовища неслись по улицам станицы. Школа сгорела за день до того, как в Лабинскую вошли немцы. «Несколько дней перед оккупацией дым стоял над станицей — это жгли архив». Из РОНО пришло истерическое распоряжение — детей бросить, спасаться самим, удирать с оккупированных территорий.

Детдомовцы жались друг к другу, прятались в брошенных без охраны колхозных садах. Те, кто побойчее, стучались в окна к станичникам, просили поесть. Им сыпали семечки. Фруктовые сады ломились от несобранных плодов — яблоки, абрикосы, сливы. Галя с Надей собирали груши в подол, огородами пробирались к маслозаводу. Двери были распахнуты, на втором этаже на железном полу стояли огромные чаны. Девочки забирались по лесенке наверх и ели груши, макая в постное масло.

Александра Алексеевна Каверзн-ева, завуч детского дома, осталась в Лабинской. В уцелевшее от пожаров и не занятое под нужды нового начальства каменное здание детского садика она собрала по садам и огородам разбежавшихся детей. Немцы обустраивались всерьез и надолго. Открыли комендатуру, полицейский участок, посреди площади установили виселицу, в здании школы появился клуб, где вечерами танцевали офицеры, загоняя туда сельскую молодежь.

Одно немецкое слово Александра Алексеевна знала: kinder. Найдя среди учебников русско-немецкий разговорник, она решилась пойти в комендатуру. Ей разрешили использовать здание и выдали вид на жительство — право на жизнь ей и сотне ленинградских детей. Порядок есть порядок, и директорствовать над детским домом прислали герра Богуша. Маленькая головка, бледное истовое лицо, тощий, невысокий — на чистого арийца он не тянул, однако характер демонстрировал нордический. «Даром никого кормить не будем», — заявили в комендатуре, и герр Богуш организовал трудовой лагерь. Детей обрили наголо. «Мне здесь волосы не нужны, — объяснил загоревавшим девочкам герр директор, — если я кому захочу дать подзатыльник, то зачем мне кудри». Немцы отбирали овец у станичников, мясо отправляли в казармы, а кости и кожу привозили в детдом. Из костей детям варили бульон, а из шкурок им полагалось шить смушковые шапки.

Младших мальчиков посадили ремонтировать обувь, возить воду, колоть дрова, а девочек — прясть и вязать. «Каждый получает по заслугам», — говорил герр Богуш. В кабинете на стуле был натянут резиновый обруч. Провинившегося вызывали в кабинет, и немец назначал наказание. Грыз семечки — один удар, запачкал пол — два удара. Резиновый обруч свистел в воздухе, и на спине вспухал красный рубец.

Каждому ребенку был присвоен номер, его полагалось носить нашитым на левой стороне груди. У Гали был 74. Голубыми нитками она вышила на клочке тряпки цифры и ровненькими стежками прикрепила к рубашке.

Из распотрошенных матрасов и подушек воспитательница вынула вату и показала девочкам, как делают ровницу. Вечерами дети собирались в комнате у Александры Алексеевны, зажигали лучину и вязали носки мальчикам, занятым на уличных работах. Галя с Надей начинали тихонько петь — «Ой, Днипро, Днипро», «Ночь над Белградом тихая»…

— Тише, тише, ребятки, — останавливала их воспитательница, — тише, нам надо выжить.

Вольга-Вольга, мутер Вольга,

Вольга-Вольга, русьлянд флюс.

Из комендатуры поступила разнарядка выявить всех евреев и отконвоировать в полицию. Александра Алексеевна уже знала, что шепотом передавали друг другу станичники: у колхоза «Красный форштадт» после страшных мучительств зверски убили несколько сотен евреев, согнанных из окрестных сел. Яше и Мише Плавникам поменяли фамилии, без фантазии, на Ивановых. Эльзу Сбриджер можно было назвать хоть Петровой, хоть Сидоровой, но характерная внешность выдавала ее с первого взгляда. Девочку прятали в сарае.

Три дня мимо окон детского дома гнали стада: коровы, быки, лошади, овцы, свиньи — богатая была Кубань. Герр Богуш исчез. С линии фронта, которая приближалась к станице, доносился гул. Морозной бесснежной ночью 1 февраля 1943 года в станице никто не спал. Около детского дома остановился грузовик, из него выскочили двое немецких солдат с лопатами и начали копать яму. Александра Алексеевна поняла: бомба. Она выбежала на улицу и кинулась к солдатам: «Киндер! — кричала она. — Киндер! У тебя тоже есть дома киндер!» Она ползала на коленях, цеплялась за полы шинели, плакала, размазывая по лицу землю. Солдат оттолкнул ее, бросил лопату и побежал к машине. Его полк отступал, и некому уже было спросить с него, почему он оставил не взорванным детский дом.

Наутро вошли наши.

После войны Александру Алексеевну объявят пособницей и арестуют за «сотрудничество с немцами». Миша и Яша Плавники-Ивановы, курсанты военно-морского училища, будут биться, слать запросы, ходить по инстанциям, доказывать, что только благодаря ей сто ленинградских детишек остались живы. «Ваше письмо принято во внимание», — будут отвечать им через окошечки тетки с пустыми рыбьими глазами.

Фома.Ru