Выходить на исповедь страшно всегда

Путь к престолу священника Ярослава Коздриня, клирика Покровского храма г. Саратова, духовника Свято-Покровской православной гимназии, как он сам говорит, не был тернистым. Все произошло просто, без драматических поворотов, хотя и с элементом неожиданности. Сначала десятилетний мальчик видел, как вдумчиво готовился к этому шагу его отец, а спустя двадцать лет уже он сам благоговейно принял из рук архипастыря дискос со Святым Хлебом и выслушал напутствие: «Приими залог сей и сохрани его цел и невредим до последняго твоего издыхания…». Принимая сан, священник берет на себя высочайшую ответственность за тех людей, которых к нему будет приводить Господь. О том, почему и спустя годы служения ему страшно выходить на исповедь, о том, почему он не любит давать советы прихожанам, и об ощущении своего места в Церкви отец Ярослав рассказал нашему изданию. 

Храм — в приоритете

— Отец Ярослав, в Саратовской митрополии служат три священника с фамилией Коздринь. В Покровской епархии это настоятель храма в честь Рождества Пресвятой Богородицы в Покровске (Энгельсе) — Ваш отец протоиерей Роман Коздринь. А в городе Вольске — Ваш младший брат иерей Роман Коздринь. Но при этом родились и долгое время жили Вы далеко от этих мест. Как же получилось, что Ваша семья оказалась на Саратовской земле?

— Действительно, родился я на Украине, потом наша семья перебралась в Сибирь. Когда мне было десять лет, отец стал священником. Сначала мы жили в Тобольске, потом отца перевели в Нефтеюганск, где он открыл первый в городе приход. Это была окраина, храм — обшитый черным рубероидом домик, на котором мелом нарисован крест. Когда епархию разделили, она стала Омской и Тарской, отца назначили настоятелем кафедрального собора в город Тару. Там и прошли мои школьные годы, учеба в университете, там я устроился на первую работу, женился, там же в тридцать лет меня рукоположили сначала во диакона, а потом во священника.

Что касается Саратова, так сложились обстоятельства: отец задумался о смене региона, а мои братья общались в соцсетях с владыкой Юстинианом (Овчинниковым). Он и посоветовал нам попроситься в Саратов — к владыке Лонгину. Владыка нас принял, проявил участие ко всей нашей семье, и я это с большой теплотой и благодарностью молитвенной буду помнить до конца своей жизни.

— Мало у кого из Вашего поколения есть собственный опыт церковного детства. А каким оно было у Вас?

— Я вообще не помню себя вне Церкви, храм в моей жизни был всегда. И всегда — в приоритете. Школа, семейные дела, послушания — всё это во вторую очередь. В общем-то, мое церковное детство во многом мне теперь помогает быть защитником современных церковных детей, потому что я помню сам, как это сложно: ты стоишь на службе, бабушка придерживает тебя за плечи, а ты периодически поднимаешь к ней лицо и спрашиваешь: «Еще долго? Еще долго?» Тот опыт, который был у меня, помог мне понять, что воцерковление ребенка — это не какой-то одномоментный акт, это процесс, и он зачастую совершенно не похож на то, что мы привыкли читать в житиях святых. Конечно, родители, воцерковившиеся во взрослом возрасте, хотели бы, чтобы путь их ребенка в Церкви был легче и не содержал ошибок, но практически реализовать это, пожалуй, очень сложно. В Тобольске нас, мальчишек-алтарников, было трое. И как раз тот мальчик, который был самым благочестивым, исполнительным, старательным, в подростковом возрасте из Церкви ушел совсем. А нас, хулиганов, как-то Господь помиловал, оставив дальше в Церкви служить. Почему так — я не знаю. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал (Ин. 15, 16) — это я в своей жизни очень явственно вижу. 

— А Вы помните момент Вашей личной встречи с Богом? Момент, когда Вы всем сердцем ощутили, что Бог есть.

— Я не могу свидетельствовать о том, что у меня в жизни было какое-то озарение, как у апостола Павла, — для меня присутствие Бога в жизни было всегда очевидным. Конечно, с возрастом религиозное чувство менялось. Например, когда я учился в 5–6 классах, настоящим открытием для меня стали жития святых. Я их читал взахлеб, как Жюля Верна! Причем, святые первых времен христианства казались ближе, чем те, которые жили сравнительно недавно. 

— А как Вы пережили подростковый возраст?

— Милостью Божией очень спокойно. Подросткового кризиса как такового не было. Наверное, в том числе и потому, что не было протеста против семьи как таковой. Мне кажется, что в подростковом возрасте бунт против семьи и бунт против Церкви очень взаимосвязаны. Если семья воцерковленная, а мира, любви, взаимного уважения в ней нет, то едва молодой человек подрастает, он от Церкви отходит. 

— Как у сына священника у Вас в детстве проблем не возникало? Не задирали?

— Иногда мне по этому поводу выражали что-то вроде соболезнования — в том смысле, что я в представлении этих людей не мог позволить себе каких-то радостей жизни. Но у меня была семья, братья, и мне этого абсолютно хватало для ощущения благополучия. Мне всегда было действительно интересно и дома, и в храме. 

«Иди, молись, завтра буду рукополагать»

— День рукоположения помните?

— Конечно. Я в то время работал директором школы. Митрополит Омский и Тарский Феодосий постоянно говорил об острой нехватке духовенства и несколько раз «покушался» на то, чтобы меня рукоположить, но я тогда еще учился и был не женат. До нашего районного центра от Омска 300 км, и владыка приезжал раз в год на престольный праздник. И вот однажды мера его терпения закончилась. 28 августа 2008 года, будучи у нас в Таре, он подозвал меня после всенощного бдения и говорит: «Иди, молись, завтра тебя буду рукополагать». Никакой ставленнической комиссии, никакой предварительной беседы. Я, честно говоря, предполагал, что в моей жизни момент принятия сана может наступить, но и помыслить не мог, что все решится за один вечер. На следующее утро я стал диаконом, а через месяц владыка рукоположил меня во иерея. Я с большой теплотой вспоминаю о владыке Феодосии — это был человек-эпоха, из тех архиереев, что отстаивали Церковь в советские годы. Его самого в восемнадцатилетнем возрасте рукоположили во священники, и вся его жизнь прошла внутри Церкви. Он очень хорошо знал церковную службу и с точки зрения церковного вкуса очень хорошо ее совершал. Вот такой архиерей меня рукоположил, и я начал служить, помогать отцу. Все опять же без надрыва, без каких-то потрясений. 

Без служения людям в тебе нет смысла

— Скажите, страшно на первую исповедь выходить?

— Не только на первую, до сих пор на исповедь страшно выходить. Хотя ты сам про себя говоришь, что ты только свидетель, но все равно страшно сказать глупость или что-то, что может человеку навредить. Стараюсь советов не давать, особенно, если не спрашивают. Да и какой я могу дать совет, например, человеку поколения, которое называют «белые платочки». Это люди, у которых при почти полном отсутствии информации о вере было очень правильное внутреннее устроение. Вот приходит на исповедь такая прихожанка, ты ее слушаешь и понимаешь, что ей ты уж точно не судья и не наставник какой-то, который может смотреть сверху вниз. У нас в Сибири на приходе была Татьяна Павловна — из семьи ссыльных белорусов — самый настоящий «белый платочек». Она взяла на себя труд убираться в храме безвозмездно. Отец как-то спросил, не трудно ли ей, может ли она еще какое-то время убирать храм. В ответ услышал: «Батюшка! Я могу сказать, что уже не могу, но Бог-то знает, что я могу». Вся премудрость в этом ответе. Нам сегодня очень не хватает вот такой не то чтобы простоты, а ясности.

И еще, что касается исповеди: я помню, как ездил в Омск на исповедь и Причастие, а тогда людей было так много, храмов так мало, а священники были настолько уставшие, что личная исповедь больше напоминала конвейер. Это с возрастом понимаешь, что священник — тоже человек, и он тоже немощен, а когда ты молод и горяч, это обращается в повод для осуждения. И вот я подхожу к батюшке на исповеди и говорю, что осуждаю духовенство, а он мне отвечает: «Осуждаешь? Ну а ты стань лучше!». Я эту фразу всегда стараюсь помнить и понимаю, что я лучше не стал. Поэтому до сих пор страшно. Врачи говорят о том, что у каждого из них есть свое кладбище — людей, которым они не помогли вовремя или помогли неправильно. У священника, я думаю, тоже есть свое — не всегда его советы боговдохновенны. Поэтому молитва «Господи, Ты Сам управь и исправь мои возможные ошибки!» всегда на устах.

Никто из нас не застрахован от того, что в какой-то момент не поддастся неверному движению души и не посоветует что-то «от ветра головы своей». С моей точки зрения, незнакомым людям на исповеди вообще ничего не стоит советовать. Периодически сталкиваюсь с тем, что люди приходят с какими-то непосильными благословениями, отлучениями, прещениями, которые на них наложили где-то далеко в монастыре, человек не знает, что с этим теперь делать. И ты тоже не знаешь, но понимаешь, что лучше бы этот человек не просил в том монастыре священника, который его совершенно не знает, ничего благословить и не ждал теперь от тебя, опять же совершенно незнакомого пастыря, совета, как быть с последствиями. 

— Но есть ли что-то внутреннее, что, как фундамент, определяет, может ли человек стать хорошим пастырем?

— Я думаю, что надо людей любить и им сострадать. Другого основания не может быть никакого. Высок уровень твоего богословского образования или не очень, умеешь ты общаться с широким кругом людей или не умеешь, дал тебе Бог способность красиво говорить или не дал — это все не важно. Вспоминается одна история: в советское время на одном из приходов никак не мог закрепиться ни один священник. Все отцы прихожанам были плохи. Наконец, тамошний владыка, исчерпав все ресурсы, вспомнил, что у него за штатом есть запойный батюшка, и отправил его туда: езжай, хотя бы Пасху отслужи. Светлая седмица прошла, а он все служит, месяц прошел, другой — ничего особенного не происходит. Тут уже сам владыка заинтересовался, почему ему этого батюшку обратно не возвращают, как «несоответствующий товар». Он сам этого священника вызывает и говорит: «Я тебя, наверное, заменю». Что тут началось! К архиерею с того прихода пошли ходоки: «Владыка, отдайте нам этого батюшку, нам он очень дорог». «Как же ты там закрепился-то?» — спрашивает удивленный владыка у священника. И батюшка отвечает: «Я приехал и сказал: “Братья и сестры, у вас очень хороший приход, вы очень дружные, вы очень хорошие, добрые христиане, и владыка направил меня к вам, чтобы вы меня воспитали”. И вот они меня и воспитывали». Не знаю, правда эта история или анекдот, но ее концовка очень поучительна. Священник не может никого наставить в вере, если не заботится об обратной связи, не чувствует ее, не старается людей воодушевить. Не случайно есть в нашей традиции запрет совершать Литургию в одиночестве. Это установление подчеркивает: без твоего служения людям в тебе как пастыре нет смысла. То же самое во взаимоотношениях священника и архиерея — без послушания твоему архипастырю ты, по сути, тоже ничего из себя не представляешь. Священник — как лампочка: если она включена в сеть, то есть если он в связи со своей Церковью через своего епископа, он светит, а если он себя из этой связи выкрутил, он бесполезен. 

— Вы являетесь членом церковного суда. Что это за структура? Какие вопросы он рассматривает?

— Если со священником произошел какой-то случай, который требует детального рассмотрения, члены церковного суда проводят исследование: поговорят с самим батюшкой, пообщаются со свидетелями того или иного события, попытаются разобраться в причинах, и уже потом предлагают на решение архиерея тот или иной вариант, обосновывая его с точки зрения канонических правил. Поэтому мы не столько судим, сколько помогаем выяснить обстоятельства, которые привели к тому или иному церковному правонарушению. Это на самом деле морально непростое послушание, но зато оно дает возможность понять, что ты ничем не лучше, и в любой момент, если Богу будет угодно тебя вразумить, ты окажешься в таком же положении, если не в худшем. Обстоятельства бывают очень разные, и к жизни священника, который оказался под запретом, нужно относиться с состраданием.

Клавиши на фортепиано

— Расскажите о своей семье. Как Вы с матушкой познакомились?

— Мы познакомились в храме. Они с мамой переехали в Тару из Киргизии в 1991‑м, когда там начались протесты, и русским стало оставаться небезопасно. У нас была долгая помолвка: от момента знакомства до свадьбы прошло почти пять лет, потому что Катя поступила в медицинскую академию в Омске и ей надо было доучиться. Так что у нас была возможность общаться, узнавать друг друга. Мы еще застали время, когда люди писали друг другу обычные бумажные письма. Как-то мы сделали интересное семейное открытие: если на нас всех посмотреть на общем фото, то мы как клавиши на фортепиано. Папа — священник, мама — провизор, то есть папа — в черном подряснике, мама — в белом халате. Я священник, жена — врач-терапевт, то же самое. У брата, который священник, тоже жена врач — педиатр. Не нарочно, но так получилось.

— А детей у вас сколько?

— Три дочки — Мария, Ольга и София. Старшая учится в восьмом классе, младшая еще ходит в садик.

— Что бы Вы посоветовали молодым людям, которые только вступают во взрослую жизнь? Как им эту жизнь устраивать, чтобы потом не было мучительно больно?

— Не важно, сколько тебе лет, всегда надо помнить, что здесь, на земле, еще никто не остался, когда-то из этого мира ты будешь уходить, и надо подумать, с чем ты туда пойдешь. И еще очень важно жить так, чтобы не было стыдно. Мне понравился ответ на вопрос журналиста, который дал Армен Джигарханян. Журналист спрашивает: «Есть ли поступки в Вашей жизни, за которые Вам стыдно?». И он отвечает: «Были ли в моей жизни плохие поступки? Да, были, но не за все плохие поступки мне стыдно». И еще один принцип — ничего не бояться. Мне кажется, сегодня многие люди живут в каком-то постоянном страхе по поводу завтрашнего дня, причем он не связан с материальным благополучием. А наши предки жили порой в худших условиях, среди потрясений, но не боялись создавать семью и рожать детей, у них не было страха за свою старость, у них не было страха выбора профессии. «Не бояться» на самом деле не значит совершать безрассудные поступки — нужно не бояться принимать решения. А последнее пожелание — говорить со своими старшими родными, пока они живы. Они столько прошли, столько пережили, а этот опыт, увы, сегодня не востребован молодежью. А ведь все те же вопросы, которые нас мучают, и перед ними стояли, и задачи, которые перед нами стоят, они уже решали. Я часто детям говорю: «Я был такой же, как вы, мне тоже когда-то было семь, десять, пятнадцать лет, поэтому я знаю, что происходит. И именно это дает основание что-то вам посоветовать».