Христианства нет без Церкви

Так называется работа одного видного богослова. Его мощи покоятся сегодня в Сретенском монастыре и окружены благоговейным почитанием. В пышном убранстве цветов можно увидеть здесь икону святого, который при жизни воспринимал лагерь как лучшую школу нестяжания. Многие годы тюрем, ссылок, каторги стали для него высшей богословской школой. Память священномученика Илариона (Троицкого) чтим мы 28 декабря.

Духовная школа скорбей

Будущий архиепископ Верейский, а также узник Соловецкого концлагеря родился в семье священника. Он с детства стремился к знаниям, да так, что убежал из дому в пять лет вместе с трехлетним братишкой – в Москву, учиться. На упреки отца будущий святитель серьезно ответил: «Папа, не расстраивайся! А как же Ломоносов? Ведь он пешком пошел в Москву – и я тоже решил идти учиться!»

Он родился в 1886 году, а значит, Бог дал ему время до начала революционного пожара получить духовное образование и полюбить богословие. У слушателей его лекций возникало впечатление, что «целостность... была главной чертой его личности. Этот смелый, исключительно талантливый человек все воспринимал творчески».

Но времена, которые, как известно, не выбирают, определили ему особую школу духовной жизни. С первых лет советской власти этого смелого и честного человека ждали преследования, его арестовывали, выпускали, чтобы снова арестовать. Святитель был непримиримым врагом обновленчества, призванного расколоть и опорочить Церковь, которую он любил всем сердцем.

Осенью 1929 года очередной срок заключения святителя Илариона заканчивался. Однако власти не собирались выпускать его на волю. В октябре священномученик был вновь осужден на три года, на этот раз на поселение в Среднюю Азию. В дороге святитель заразился сыпным тифом. В бреду священномученик говорил: «Вот теперь я совсем свободен!». Он отошел ко Христу со словами: «Как хорошо! Теперь мы далеки от...»

Митрополит Серафим (Чичагов) добился у властей разрешения похоронить святителя в соответствии с его саном. Когда ближайшие родственники и друзья увидели его тело, святителя с трудом узнали: годы лагерей и тюрем превратили молодого, цветущего человека в седого старика.

Спас Господь!

На Соловках о святителе создавали легенды. Замечательный случай в книге «Неугасимая лампада» приводит Борис Ширяев. Однажды буря унесла в открытое море лодку, в которой находился самый злобный лагерный охранник – некий Сухов. Заключенные и солдаты, собравшиеся на берегу, были убеждены: гибель лодки вместе с людьми неминуема.

«Там, вдали, мелькала черная точка, то скрываясь, то вновь показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.

– Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться, – проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. – Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!

– Ну, это еще как Бог даст, – прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.

Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.

– Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? – так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое... Так и ладно будет. Волоките карбас на море!

– Не позволю! – вдруг взорвался чекист. – Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

– Начальство – вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!

Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега.

– Готово?

– Баркас на воде, владыка!

– С Богом!

Владыка Иларион стал у рулевого правила, и лодка, медленно пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.

Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушел с пристани. Забегали в тепло, грелись и снова возвращались. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия. Даже чекиста с биноклем. Шепотом говорили между собой, шепотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.

– Никто, как Бог!

– Без Его воли шуга не отпустит.

Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами нависшую над ним тьму. Еще шептали. Еще молились.

Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек. И тогда все, кто был на пристани – монахи, каторжники, охранники, – все без различия, крестясь, опустились на колени.

– Истинное чудо! Спас Господь!

– Спас Господь! – сказал и владыка Иларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.

…Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома Особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно распускались почки на худосочных соловецких березках, шел с ним мимо того Распятия, в которое Сухов когда-то выпустил два заряда. Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в ранах-углублениях от картечи и стекали с них темными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила. Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул буденовку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.

– Ты смотри... чтоб никому ни слова... А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота... Страстная...

– Спас Господь! – повторил я про себя слова владыки Илариона, сказанные им на берегу. – Спас тогда и теперь!..»

Поделиться в: