ПРЕПОДОБНЫЙ ФЕОДОР (УШАКОВ): ВОЗРОЖДЕНИЕ СТАРЧЕСТВА В САМЫЙ АНТИМОНАШЕСКИЙ ВЕК РОССИИ

В 1747 (или, по другим источникам, 1748) году дворянин и гвардии капрал Иван Игнатьевич Ушаков был пострижен в монашество с именем Феодора. Постриг такого человека был крайне необычным делом и к тому же совершался в Петербурге, в Александро-Невской лавре, в присутствии самой государыни императрицы Елизаветы Петровны. Необычен был и путь новопостриженного инока к монашеству: служба в гвардии, внезапный тайный уход в поморские леса, отшельничество, потом жизнь под чужим именем в Площанской пустыни Орловской губернии, приезд сыскной команды и возвращение для разбирательства в Петербург, прием у императрицы и личное от нее разрешение на постриг… Необычна будет и дальнейшая судьба монаха Феодора.

Пока же инок Феодор (Ушаков) остался в Александро-Невской лавре в числе братии. Елизавета Петровна не забывала своего знакомого и, бывая в лавре, каждый раз спрашивала, как ему живется, «нет ли ему от кого обиды». Феодор смиренно отвечал, что нет, все благополучно. Отличал молодого подвижника и наследник престола, племянник Елизаветы Петровны, будущий император Петр III; хотя сей последний нисколько не был расположен, как казалось, ни к России, ни к Православию, ни тем более к монашествующим, однако и он при случае говорил:

«В Невском монастыре есть необыкновенный монах – Ушаков, которого за благоговение, скромную и добродетельную жизнь он уважает, и вид у него постнический и отличный от прочих монахов»^[2].

Удивительно, как порой откликаются на пример истинной христианской жизни люди, совершенно далекие от нее по образу мыслей, желаниям, воспитанию (Петр III родился и вырос в протестантской Европе, в Россию его вызвала Елизавета Петровна только уже подростком).

Но такое удивительное, замечаемое всеми духовное состояние монаха Феодора давалось ему отнюдь не легко; кроме по-прежнему усердных поста, молитвы и смирения пред всеми пришлось новопостриженному монаху бороться и с новыми искушениями – неожиданно напавшими греховными помыслами, мучившими его, по попущению Божию, довольно продолжительное время после принятия пострига; Феодор усугублял и без того строгие пост и молитву, и по прошествии времени помыслы отступили.

" Прп. Феодор особенно любил
и почитал всю свою жизнь
свт. Иоанна Златоуста

Меж тем многие из его прежних знакомых, да и других людей, видя его высокую духовную жизнь, стали просить у него душеспасительных советов. Видно, на многих подействовал такой яркий пример из родной, своей дворянской среды, и вполне светским людям захотелось стать ближе к Богу, даже и оставаясь в миру. Ведь оказалось вдруг, что духовная жизнь – реальность удивительно близкая, живая и настоящая, а не что-то отдаленное от обыкновенной, будничной, «нашей» жизни. Но монах Феодор, не имевший тогда ни священного сана, ни какого-либо духовного образования, да и в монастыре живший относительно недавно, смиренно отказывался, указывая на других, ученых монахов и предлагая искать совета у них. Но люди, желавшие услышать слово не от человека, по книгам повторяющего им что-то (тем более что духовное образование в XVIII веке в России имело множество проблем, в частности, сильнейшую зависимость от католичества), а от того, кто сам ведет истинную духовную жизнь и прочитанное у святых отцов воплощает в себе, продолжали просить помочь им именно его. Наконец, уступая искренним просьбам, Феодор согласился и, сознавая свою немощь, стал усиленно просить Господа, «если Его Святой воле угодно, чтобы приходящие назидались через него, то Сам вразумил бы его, что отвечать вопрошающим»^[3]. И Господь вложил в сердце его «благую мысль черпать силы и знания из чтения творений святителя Иоанна Златоуста»^[4], которого, надо сказать, преподобный Феодор особенно любил и почитал всю свою жизнь (а, возможно, и мирское имя носил в его честь). И святой с радостью стал так поступать, наставляя приходивших к нему, сообразуясь во всем со святоотеческим мнением; заметим, что и святые старцы XIX века будут поступать точно так же, часто в ответ на какой-либо вопрос пересказывая или даже давая прочитать нужное место святоотеческих творений вопрошавшему. Удивительно и поучительно это их общее трепетное отношение к чистоте Церковного учения…

Архиепископ Сильвестр. Художник: Алексей Петрович Антропов Меж тем число приходивших к простому лаврскому монаху Феодору все увеличивалось, и это стало уже смущать и задевать других монахов, и они пожаловались на собрата архимандриту лавры, преосвященному Сильвестру (Кулебяке), архиепископу Санкт-Петербургскому и Шлиссельбургскому. Тот после многократного повторения этой просьбы запретил пускать людей к преподобному, что и было исполнено ответственным в подобных случаях экономом обители. Приходившие к отцу Феодору, конечно, очень огорчились таким внезапным прекращением бесед с ним, и преподобный, «успевший проникнуться духом ревности Златоуста»^[5], пришел к эконому и с обычной своей скромностью, но в то же время твердо спросил, отчего произошло такое неприятное запрещение? Эконом отвечал, что Высокопреосвященный приказал не пускать к нему народ, поскольку ему, отцу Феодору, не следует учительствовать и через то соблазнять окружающих. Но преподобный Феодор возразил:

«Если из учения моего что Его Преосвященству открывается быть незаконное, то пусть обличить в том изволил бы, а без причины так скорбь наводить желающим мое убожество видеть есть дело не архипастырское. Судит ему за сие Господь Бог»^[6].

Такой решительный ответ быстро дошел до владыки Сильвестра; Преосвященный, говорят, разгневался на такие слова, но, будучи человеком живым и честным, разрешил по-прежнему пускать людей к отцу Феодору.

Вокруг преподобного сложился в те годы кружок образованных людей, мужчин и женщин из высшего общества, захотевших вести настоящую, не формальную христианскую жизнь. В высшем свете такое необычное поведение прежде «понятных» и «нормальных» людей вызвало недоумение и разные домыслы, порой не очень-то доброжелательные; их стали называть «святошами» и даже подозревать в приверженности старообрядческому расколу. Посудите сами: в обыкновенном мире светских раутов, балов, интриг и интрижек, парижских мод и забот о продвижении по службе является группка людей, которые отказываются вдруг от излишней роскоши, начинают одеваться хотя и по-прежнему опрятно и хорошо, но без щегольства; читают молитвенное правило. Ездят регулярно к духовнику в лавру и каждый праздничный день собираются к одному из «более сведущих и образованных учеников»^[7] своего старца для чтения духовных книг и душеспасительной беседы. Они, прежде свои для мира, становятся теперь для него странными, непонятными, неправильными; и мир начинает их – в разные времена по-разному – гнать от себя, как гнал когда-то и их Божественного Учителя. Конечно, в православной России это ограничивалось обыкновенно лишь прохладным или колким отношением, но, согласитесь, и его выносить постоянно от окружающих (а порой и родных) очень непросто.

Но ученики отца Феодора все терпели, понимая, насколько ценнее та истинная, полная жизнь со Христом (при руководстве, что особенно ценно и редкостно, опытного духовника) той легкой, но пустой прежней жизни. Терпел и сам отец Феодор, поскольку братия лаврская не смирилась с его служением и продолжала досаждать ему возможными для нее способами: напрямую убрать его из монастыря было невозможно, поскольку он находился под особым Высочайшим покровительством. Но мелкие колкости, недовольство и притеснения были постоянные; так продолжалось около девяти лет, и только в 1756 году преподобный Феодор подал прошение о своем переводе в Саровскую обитель (куда и с самого начала имел желание поступить, но был удержан императрицей, которая не захотела его сразу отпускать) и, получив разрешение, в конце декабря, в Рождественские дни, с легким сердцем отправился из столицы в желанный далекий монастырь. За ним последовали и некоторые из его наиболее ревностных учеников и учениц. Прибыв в Арзамас, отец Феодор поместил приехавших с ним учениц в Николаевском Арзамасском девичьем монастыре, а сам с учениками отправился собственно в Саровскую пустынь.

На тот момент эта обитель была еще довольно молодой – ей ко времени приезда преподобного Феодора едва исполнилось пятьдесят лет, и не отличалась она ни особенным богатством, ни известностью; зато имела строгий монашеский устав и мудрых настоятелей. К приезду преподобного строителем Саровским был иеромонах Исаакий, а когда в следующем 1758 году сей последний переведен был в Тамбов, настоятельство принял иеромонах Ефрем (Короткой), который и сделался «наставником прп. Феодора (Ушакова)»^[8]. Выходец из Тульской купеческой семьи, он в 19 лет принял монашеский постриг в подмосковном Марчуговском монастыре, но вскоре по собственному прошению переведен был в Саров, где нес много лет клиросное послушание, заботясь, чтобы церковное чтение и пение было чинным, неспешным, внятным:

«Когда мы… скорочтением воздух будем наполнять, не успевая вникать в разум Божественного Писания; то как душа может умилиться и придти и чувство, не понимая читаемого?»^[9]

Он переписывал богослужебные книги и даже сам, как говорили, «был точно живое правило и устав для братствующих»^[10]. Однако в тяжкие времена Анны Иоанновны сей ревностный монах был оклеветан, лишен сана и сослан в Оренбургскую крепость, где прожил в притеснении долгих 16 лет, пока, совсем незадолго до приезда в Саров преподобного Феодора, не был оправдан по многочисленным ходатайствам Саровской братии и возвращен в сане иеромонаха в свою обитель. Забегая вперед, скажем, что и в жизни преподобного Феодора будет впоследствии подобное испытание, и, надо думать, пример стойкости отца Ефрема поможет и ему тогда.

Итак, вскоре после своего возвращения в Саров отец Ефрем сделался по желанию братии настоятелем и усердно трудился в сей должности до самой своей кончины, последовавшей в 1778 году, – в год прихода в Саровскую пустынь Прохора Мошнина, будущего великого преподобного Серафима. Переписывался отец Ефрем в свое время и со святителем Тихоном Задонским, очень его уважавшим. На годы настоятельства отца Ефрема выпали и Пугачевское восстание, и голод, в который отец Ефрем принял решение кормить всех нуждающихся (а их бывало до тысячи), а братиям, опасавшимся, что не хватит хлеба для самой обители, отвечал:

«Не знаю, как вы, а я расположился, что доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать глад, обще с народом страдать, нежели оставить гибнуть от глада; какая польза пережить подобных нам людей? Из них, может быть, некоторые до сего глада нас кормили»^[11].

Спустя неделю в обитель приехал целый обоз с хлебом (около 50-ти возов), посланный каким-то неизвестным человеком…

При таком-то подвижнике, особенно замечательном «своею строгою жизнию, терпением, твердостью в искушениях и незыблемою надеждою на Промысл Божий»^[12] и при том удивительно добром, жил теперь преподобный Феодор. Надо думать, это были очень счастливые для него годы; после стольких лет жизни в неблагоприятной обстановке столичного монастыря он, еще сравнительно молодой монах (ему было только около сорока лет), мог жить в послушании мудрого старца в уединенной пустыни.

Однако и в самых лучших обителях есть свои сложности, да и тяжелый опыт предостерегал преподобного Феодора: ведь при нем, формально по-прежнему простом монахе, и здесь находились ученики; и, не желая вводить соблазн в обители, отец Феодор попросил у настоятеля дозволения отправиться в приписанную к Саровской пустыни обветшавшую и разоренную обитель Сретения Владимирской иконы Божией Матери, что у Санаксарской заводи. Отец Ефрем с любовию благословил его на это дело; он никогда «не боялся соперничества ярких личностей… любил даровитых людей и стремился поставить их на службу делу»^[13], а безмолвие и уединение очень ценил и поощрял к ним братию. Понимая, что даровитый ученик его вскоре может стать человеком заметным в духовных кругах, он только радовался этому, и желавших уйти с отцом Феодором охотно отпустил в Санаксарскую пустынь.

" Многие еще годы Петербургская
гвардия будет считать Санаксар
«своим» монастырем

Обитель эта, существовавшая с конца XVII века, была несколько древнее Саровской, и даже «основатель и первоначальник Саровской пустыни»^[14], иеросхимонах Иоанн, подвизался сперва в Санаксаре; теперь же она находилась в самом плачевном состоянии. Преподобный Феодор, придя на место, нашел в ней только одну ветхую, но все-таки сохранившуюся церковь – зимнюю Предтеченскую. Вторая, летняя, рухнула. Ограда местами лежала на земле, крыши во многих келлиях сгнили и провалились… Словом, восстанавливать нужно было едва ли не все с нуля. Но преподобный и те шесть учеников, что пошли с ним в Санаксар, с радостью принялись за дело и, хотя и с большим трудом, однако в довольно короткие сроки поправили крыши, построили новые ограду и келлии и восстановили за пустынью права на прежде имевшиеся у нее угодья. Надо сказать, что в деле возрождения обители отцу Феодору очень помогали его прежние знакомые из Петербурга, по большей части люди весьма состоятельные. Да и впоследствии многие еще годы Петербургская гвардия будет считать Санаксар «своим» монастырем.

Такое успешное восстановление обители привлекло внимание Тамбовского владыки, епископа Пахомия; он призвал к себе отца Феодора и предложил ему принять священство и возглавить Санаксарскую обитель. Преподобный, считая себя недостойным такого сана, смиренно стал отказываться, но Преосвященный был настойчив, и отец Феодор согласился. И 13 декабря 1762 года, на сорок пятом году жизни, преподобный был рукоположен во иеромонаха и назначен строителем Санаксарской Сретенской пустыни.

Служил литургию он всегда с особенным благоговением. Чтения, как и отец Ефрем Саровский, требовал раздельного и неспешного, объясняя, что «не чтение бо Писания, но сила оного, нами понимаемая, во спасение управляет нас»^[15], и служили в обители долго, около девяти часов в сутки. Настоятелем отец Феодор был строгим, но очень внимательным и отечески любящим. Он говорил:

«Как невозможно плавать кораблю без кормчего и обучающемуся какому-либо художеству обойтись без мастера и учителя, так тем более невозможно вступающему в монашество без опытного наставника спасти душу»^[16].

Он ввел в обители «личное духовное руководительство братии и полное и чистосердечное с их стороны откровение помыслов»^[17], для чего каждый брат мог в любое время дня и ночи прийти к отцу Феодору, и тот беседовал с ним, наставляя и успокаивая ученика, пока помысел или искушение не отступало, и брат уходил, ощутив мир душевный и радость. Старец старался, чтобы монашество в его обители было настоящим, и требовал от братии истинного самоотречения, смирения во всем, даже в еде и одежде, которую, даже и при наличии в пустыни некоторых средств, все имели крайне простую; это даже огорчало некоторых из братий, и они тихонько начинали роптать, что даже в таком малом, в одежде и обуви, нет утешения; но старец вразумлял их словами:

«Зачем вы пришли в монастырь? Есть ли в вас разум, что занимаетесь тряпками? Надобно заниматься тем, чтобы душу свою очистить, чтобы ни к чему временному не пристраститься»^[18].

Трудились много, причем сам отец Феодор наравне со всеми исполнял разные работы. Он никого не удерживал в обители нарочно, наоборот, повторял иногда, что двери всегда открыты для желающих уйти. Но желающих не находилось: насельники обители чувствовали, что обретают через эту сильную, но разумную строгость и отечески любящее внимание – то самое главное, ради чего они и ушли из мира. Наоборот, число братии понемногу увеличивалось, и вскоре набралось в Санаксарской пустыни до двадцати человек насельников.

Но всего через полтора года настоятельства отца Феодора едва восстановленная обитель чуть не исчезла: сменившая благоговейную императрицу Елизавету Петровну Екатерина II стала проводить секуляризацию церковных земель (говоря яснее – государственную политику по уничтожению большинства русских обителей; немецкой принцессе Софии Фредерике Августе никак не понять было, зачем оно вообще нужно, это монашество…); в 1764 году императрица издала указ о закрытии небольших, «заштатных» монастырей, не попавших в небольшое число штата. Подлежала закрытию и Санаксарская пустынь; но преподобный Феодор, желая во что бы то ни стало сохранить обитель, написал своим старым сослуживцам по гвардии, ставшим к тому времени… всесильными Алексеем и Григорием Орловыми, фаворитами императрицы, одними из значительнейших людей в государстве. И те, по старой дружбе, помогли: маленькая Санаксарская обитель по именному указу императрицы была оставлена, а в следующем году даже переименована в Санаксарский монастырь.

После этого почти 20 лет настоятельствовал преподобный Феодор в Санаксаре, строго и внимательно ведя любимых учеников своих ко Христу; приходили к нему новые, и он принимал их так же сердечно, как и старых учеников своих, к каждому он был внимателен. Из Санаксарской братии отца Феодора вышли впоследствии многие замечательные настоятели «великорусских монастырей, дотоле управлявшихся очень неудачно (в смысле нравственного руководства братией) учеными малороссиянами из Киевской академии»^[19]. Руководил преподобный Феодор и Алексеевской женской общиной в Арзамасе, где жили его ученицы; это руководство одного человека двумя монастырями, да к тому же и мужским, и женским, смущало некоторых, и они ходили даже к известному в то время подвижнику схимнику Досифею в Киев с этим вопросом. Но тот разрешил их недоумение, сказав: «Умная голова может не только два стада, и десять может пасти!»^[20]

" Из Петербурга пришло распоряжение:
лишить старца Феодора священного сана
и сослать простым монахом на Соловки

Но в последние полтора десятилетия своей жизни пришлось старцу перенести очень тяжкие и безвинные страдания. Дело в том, что в числе пожелавших быть духовными детьми отца Феодора был и воевода г. Темникова Неелов, который сперва было очень расположился к преподобному, но впоследствии по внушению вражию перестал его слушать, соблюдать посты и начал вовсю притеснять местных жителей. Однажды, доведенные до крайности, люди стали слезно просить старца о заступничестве; отец Феодор отправился в город и обличил воеводу. Тот вместо раскаяния повернул дело так, будто преподобный оскорбил его при исполнении государственной должности, и дело дошло до Синода. Старец вынужден был ездить в губернский город Воронеж, писать объяснение, после чего был отпущен в свою обитель; в это путешествие отец Феодор имел встречу со святителем Тихоном Задонским, принявшим его у себя с особенной радостью, и возвратился в Санаксар. А через несколько недель из Петербурга пришло распоряжение: лишить старца Феодора священного сана и сослать простым монахом на Соловки, где держать под строгим надзором. В виде снисхождения разрешено было старцу взять по описи свои вещи, но это оказалось почти вовсе бессмысленно: из вещей у нестяжательного старца была только скудная одежда да маленькая подушка.

И вот летом 1774 года преподобный Феодор, провожаемый скорбящей братией и неутешными ученицами, под охраной двух вооруженных солдат отправлен был в Соловецкий монастырь. Там ему пришлось прожить в тяжелейших условиях долгие годы: его содержали под строгим надзором в каменной келлии, топившейся так, что старец то изнемогал от холода, то страдал от угарного газа, который скапливался в помещении из-за слишком рано закрытой вентиляции. Иногда его без сознания, едва живого вытаскивали из келлии и оттирали снегом… Некоторые из Санаксарской братии ездили его навещать раз в год по два, но и они помещаемы были далеко от старца и допускались к нему только по одному.

Так прошло девять лет. Здоровье старца, и без того не крепкое, совсем пришло в расстройство от таких бед. Вероятно, преподобный Феодор и скончался бы вскоре на Соловках, если бы Промыслом Божиим не возникло одно, на первый взгляд небольшое, обстоятельство. Люди, могущие решать судьбу преподобного Феодора, императрица Екатерина II и первенствующий член Святейшего Синода, архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский Гавриил (Петров), остались на прежних местах; но они осудили старца не из-за дурного умысла, а оттого, что введены были в заблуждение старательно сфабрикованными доносами (к Темниковскому воеводе присоединились тогда, увы, и другие лица, более значительные, светские и духовные). Следовательно, всё можно было бы объяснить и оправдать преподобного, если бы нашелся честный и сведущий человек, которого бы они послушали; условие, как кажется, почти невыполнимое в придворных условиях. Но случилось так, что одного из преданных учеников старца, бывшего Санаксарского послушника, а теперь иеродиакона Феофана (Соколова) перевели (причем против его желания) в Санкт-Петербургскую Александро-Невскую лавру, где его заметил настоятель, а именно сам архиепископ Гавриил. Владыке понравился усердный, кроткий и рассудительный иеродиакон, и он взял его себе в келейники; вскоре отец Феофан приобрел такое доверие Преосвященного, что тот даже стал обращаться «к нему за советом во многих важных делах»^[21]. Так высоко оценив молодого иеродиакона, владыка не мог теперь подумать дурно и о его духовном отце; и отец Феофан, как только представился удобный случай, со всей возможной подробностью изложил Преосвященному Гавриилу дело преподобного Феодора; это было тем проще, что именно отец Феофан и сопровождал старца в той поездке в Воронеж, когда составлялась не имевшая успеха оправдательная записка, и знал все дело едва не лучше всех прочих. Владыка, выслушав его, велел составить письменный документ, и, убедившись в несправедливости того старого осуждения, постарался поскорее помочь старцу Феодору. В Великий Четверток 1783 года, совершив чин умовения ног в дворцовой церкви, Преосвященный после службы объяснил это дело императрице; та вспомнила монаха Ушакова, приняла доводы владыки и на следующий же день прислала митрополиту Гавриилу указ о возвращении отца Феодора в Санаксарский монастырь в прежнем сане.

При тогдашнем сообщении долги были дороги в Российских пределах; как ни поторопились исправить неправедное осуждение в Петербурге, но только через полгода, осенью 1783 года, возвратился старец Феодор в Арзамас, где его радостно встретили сестры Алексеевской общины, множество горожан и, конечно, несколько человек из Санаксарской братии – остальные готовились к встрече в самом монастыре. Многие жители Арзамаса приглашали преподобного в гости, и он с любовью удовлетворял такие просьбы; говорят, память о такой радости для семьи сохранялась потом в нескольких поколениях. А через неделю отправился старец и в дорогую сердцу его Санаксарскую обитель. У перевоза через реку Мокшу встречала преподобного вся братия, число которой выросло уже до ста человек. Старец трогательно приветствовал их, и все вместе отправились в обитель.

Нельзя сказать, чтобы и после такого ликования жизнь преподобного Феодора стала безоблачной; враг рода человеческого и теперь всячески старался досадить святому через разных людей, иногда и очень чувствительно (даже и в эти последние годы земной жизни старца Феодора на него писали лживые доносы, какое-то время вновь было запрещено пускать к нему народ); только последние два года, после принятия настоятельства в Санаксарской обители достойным учеником преподобного, иеромонахом Вениамином (вместо прежнего настоятеля иеромонаха Венедикта) отец Феодор смог прожить относительно спокойно, навещал несколько раз Алексеевских сестер, принимал народы и наставлял Санаксарскую братию.

В конце 1791 года преподобный в последний раз посетил своих учениц в Арзамасе, а на возвратном пути в Санаксарский монастырь заехал в Саровскую пустынь, где сердечно попрощался с насельниками. 19 февраля, в среду Сырной седмицы, старец, беседуя с учениками, почувствовал себя нехорошо и попросил их удалиться; хотя с преподобным и случались сильные недомогания после Соловков, однако ученики почувствовали, что на сей раз это было нечто особенное, и с сильной тревогой покинули его. Пришедший вскоре келейник нашел старца лежащим на одре, что было совсем не сообразно с его всегдашним бодренным состоянием; келейник оповестил братию, и все собрались к старцу. Простились – безмолвно, преподобный уже не говорил; а вечером отец Феодор мирно отошел ко Господу.

Хотя все время до погребения тело его стояло в теплой келлии, запаха тления не было. Погребен святой был в субботу, «у стены созданного им храма, на северной стороне его»^[22].

А уже после возрождения обители после советского разорения были обретены мощи старца; 11 июля 1999 года состоялось прославление преподобного Феодора в лике местночтимых святых, а с 2004 года утверждено и его общецерковное почитание.