Чтобы что-то отменить, нужно понимать, что взамен

Без подготовки? 

Очень часто, и притом от самых разных по степени вхождения в церковную жизнь людей, доводится слышать вопрос: «Как часто нужно исповедоваться и причащаться?». Кто-то еще только начинает приступать к таинствам и желает узнать, «как правильно», — а кто-то приступает к ним уже давно, но никак не может определить свою меру.

Безусловно, универсального и однозначного ответа здесь быть не может. Но есть тем не менее общий принцип, основанный на том, что в древней Церкви член общины, который три воскресенья подряд не был на богослужении и, соответственно, не причащался, отлучался от церковного общения. Конечно, мы не можем подходить к людям, приходящим в храм сегодня, со столь же строгими требованиями, но они, как и другие правила и каноны церковные, могут быть для нас неким ориентиром, указывающим, что оптимально причащаться раз в две, в крайнем случае, в три недели. Когда этот вопрос задавали ныне покойному архимандриту Иоанну (Крестьянкину), он тоже советовал приступать к Чаше примерно два раза в месяц. При этом и Причастие раз в месяц, и Причастие раз в неделю может быть нормой, это зависит от образа жизни, от устроения конкретного человека. Если же человек хочет в постоянном ритме причащаться чаще, чем раз в неделю, или, наоборот, реже, чем раз в месяц, это, на мой взгляд, требует отдельного разговора и рассмотрения причин.

В сложившейся практике Русской Православной Церкви человек перед причащением обязательно исповедуется — это является частью подготовки к принятию Тела и Крови Христовых. Периодически поднимается вопрос о реформировании этой практики. Звучит такое мнение, что если человек регулярно ходит в храм и не сознаёт за собой тяжких грехов, о которых необходимо поведать Богу, то нужно разрешить ему причащаться без исповеди, как это было в древней Церкви. В качестве аргументов говорится о том, что исповедь не связана с Причастием в других Поместных Церквях, что людей, которые часто причащаются, необходимость каждый раз исповедоваться приводит к тому, что они вынуждены чуть ли не выдумывать себе грехи, чтобы в них покаяться и быть допущенными к Чаше.

Как к этому относиться? На мой взгляд, если мы что-то как несовершенное и не совсем правильное хотим отменить, нам нужно четко понимать, что мы это заменим чем-то конкретным, продуманным и более совершенным. Допустим, больному не помогает какой-то препарат — он вызывает у него улучшение только на 30 процентов. Является ли это основанием для того, чтобы лечение отменить? Да, но только в том случае, если есть возможность назначить другое лекарство, от которого есть основания ждать большей эффективности. Если же такого препарата нет, отмена первого будет явной врачебной ошибкой.

Возвращаясь к жизни церковной: я очень хорошо понимаю, что произойдет, если в сегодняшней ситуации мы разорвем связь между исповедью и Причащением. Прежде всего, мы не вернемся через это к практике древней Церкви, потому что для этого нужно было бы вернуться сначала к прежнему строю всей христианской жизни. Кто из нас может сказать, что он живет в Церкви так, как жили первые христиане в лице апостолов и их учеников? Наши приходы объективно не могут во всем уподобиться ранне-христианским общинам, и сложившаяся форма подготовки к Причастию только лишь отражает это.

Представьте себя на месте священника, который служит Литургию через какое-то время после того, как исповедь перед Причастием отменена. Он выходит с Чашей, к нему вереницей устремляются прихожане. Но наряду с прихожанами идут и какие-то другие люди, которых он, может быть, и видел раньше в храме, но на исповеди не видел никогда. И он не знает, исповедовались ли они когда-то, есть ли в их жизни смертные грехи, во что они вообще верят, понимают ли, что такое Причастие. Возникает вопрос, что с этим делать, — и надо признать, что зачастую только лишь исповедь дает возможность священнику с каждым из этих людей впервые вступить в некий диалог.

Кому-то может показаться несправедливым, что священнослужители причащаются без исповеди, а у мирян такой возможности нет. Но дело в том, что и в жизни клириков последствия этой практики бывают различны. Я понимаю, что есть миряне, которые могли бы сами для себя определять, когда им идти к аналою с крестом и Евангелием, а когда — сразу к Чаше, им бы это не повредило, — и в то же время я знаю, что есть священники, которые в результате такого «самоопределения» деградировали в своей христианской и просто человеческой жизни. И это еще раз говорит о том, что раз такое происходит даже в священнической среде, это ни в коем случае нельзя вводить в общую практику.

Что же касается «выдумывания» грехов или того, что приходится, в отсутствие объективно тяжких согрешений, говорить каждый раз об одних и тех же повседневных бытовых мелочах, — здесь хочется спросить: а почему мы к этим «повседневным» согрешениям так легко относимся? Понимаете, когда человек падает в результате какого-то сильного искушения, совершает смертный грех, речь идет о неких исключительных обстоятельствах его жизни. А какое есть оправдание у наших повседневных грехов? Какое у нас есть оправдание в том, что мы ссоримся постоянно с самыми близкими людьми? Какое у нас есть оправдание в том, что мы день за днем наступаем на одни и те же грабли, хотя знаем, где они лежат, и понимаем, каков будет результат? Возможно, нам кажется, что оправданием этому является человеческая жизнь как таковая, но в действительности оправдания нет.

И кроме того, здесь есть очень опасный момент: если мы считаем, что каждый раз говорить об этих грехах на исповеди — это профанация исповеди, значит, мы признаем для себя, что это наша обычная жизнь, которой мы будем жить всегда. Такая примиренность с тем, что мы не сможем стать другими, — вещь на самом деле очень страшная. Можно порой биться и бороться с собой, но так и не стать лучше, — однако биться и бороться честно, до самого конца, принося Богу свои ушибы, раны, ссадины и боль своего сердца. А можно — просто перестать исповедоваться в каких-то своих, так сказать, мелких и незначительных прегрешениях и считать это некой оптимизацией своей церковной жизни. Что в таком случае произойдет? Отодвинется граница допустимого, и для нас «незначительными и повседневными» станут уже более серьезные грехи. Это общий принцип, который не только церковной жизни касается: чем ниже мы опускаем планку допустимого, тем ниже сами опускаемся вслед за ней.

О «праве»  исповедовать

Те, кто знаком с жизнью Элладской Православной Церкви, знают, что там право совершать Таинство Исповеди имеет далеко не каждый священник, а только имеющий уже, скажем так, определенный пастырский багаж. Почему у нас в России иначе? С вопросами и даже возмущением такого рода тоже приходится сталкиваться.

С одной стороны, наблюдая, как люди у нас порой становятся жертвами священнической неопытности или безответственности, поневоле задумываешься о том, что было бы очень хорошо, если бы у нас до исповеди допускались только лишь священники, обладающие для этого необходимым опытом. С другой стороны, сразу же возникает определенное «но». Во-первых, у нас священников, в отличие от Греции, не хватает на то количество храмов и верующих людей, которое есть сейчас. А если к тому же часть из них лишится возможности исповедовать, оставшиеся просто не смогут охватить всю паству. Во-вторых, лично мне представляется очень странным, что священник не допускается исповедовать, но допускается при этом служить Божественную литургию. В-третьих, тогда возникает ситуация, что священник, служащий в храме, не общается со своей паствой на исповеди и, как следствие, не знает духовные проблемы своих прихожан, не может им помочь в тех преткновениях, которые они испытывают на пути ко спасению. Чем тогда его жизнь как священника наполнена? И, к слову, в Греции не только исповедуют, но и проповедуют не все священнослужители — в таком случае получается, что часть священников, не имея возможности во вверенном им приходе ни совершать Таинство Исповеди, ни обращаться к прихожанам с проповедью, оказывается от ответственности за свою паству совершенно отстраненной. А священник может быть единственным на сотню километров вокруг — в наших российских условиях это не редкость.

Наверное, если уж идти в этом направлении, разумнее говорить о другом. Было бы хорошо, если бы священник начинал исповедовать не сразу после рукоположения, а отводилось какое-то время на то, чтобы он привык к своему священному сану. Причем лично мне кажется очень важным, чтобы этот переходный период проходил в сложившемся приходе, где можно увидеть образец правильного и должного отношения как пастыря к прихожанам, так и прихожан к пастырю. Кроме того, у каждого начинающего служение священника должен быть старший наставник, к которому тот может обратиться за разрешением своих недоумений, — не формально назначенный, а тот, с кем эти отношения наставничества естественным образом сложились. Если же в жизни будущего священнослужителя такого человека нет — если он не имеет духовника, которому доверяет, если он не представляет, кому сможет хотя бы позвонить и откровенно поговорить, столкнувшись с чем-то непредвиденным в своей пастырской практике, — наверное, стоит вести речь о том, что он еще не совсем готов быть священником. Иначе этот батюшка, будучи назначенным на приход, начинает там служить, исповедовать и проповедовать так, как он считает нужным, — и это приводит порой к очень печальным последствиям.

Думаю, что одна из самых важных мыслей, которую нужно доносить до молодых пастырей, такова: лучше, если ты в какой-то ситуации ничего не скажешь, чем скажешь то, чего не знаешь или в чем совершенно не уверен. Для священника, и не только начинающего служение, должно быть вполне нормально в каком-то случае сказать: «Я не знаю». Или: «Ситуация сложная, я посоветуюсь». И тогда значительно меньше поводов будет говорить о том, всем ли священнослужителям стоит совершать Таинство Исповеди.

Нужен ли свидетель?

Порой вопрос ставится еще радикальнее: если человеку не нужен свидетель для молитвы к Богу, то зачем он ему на исповеди? Может быть, в современной церковной жизни человек мог бы исповедоваться без участия священника?

Мы знаем, что исповедальная практика в Церкви на протяжении двух тысячелетий претерпевала изменения. В первые века возвращение в христианскую общину отпавшего от нее из-за каких-то грехов человека происходило через покаяние, свидетелем которого становилась вся община. Это было возможно и в то же время необходимо потому, что первые христиане жили действительно одной семьей, их жизни были тесно связаны, и недостатки, пороки, заблуждения одного члена Церкви так или иначе затрагивали всех. Поэтому человек публично говорил, что он от этих пороков и заблуждений отрекается, что он осознаёт их как несовместимые с жизнью в Церкви — и выбирает Церковь. Впоследствии, когда общины стали расширяться, а образ жизни христиан по прекращении гонений — меняться, от этой практики постепенно отказались. И теперь мы уже не можем представить себе, чтобы каждый прихожанин исповедовал свои грехи перед всем храмом. Но наше покаяние тем не менее остается покаянием перед всей Церковью. И Церковь для нас олицетворяет священник, рядом с которым, принимая нашу исповедь, незримо стоит Господь.

Стоит сказать, что в истории Церкви мы видим примеры, когда покаяние подвижников, свидетельства о которых дошли до нас, не воплощалось в привычной нам форме исповеди. И самый яркий пример в этом смысле — житие преподобной Марии Египетской. Мы помним, что она на следующий день после того, как прибыла в Иерусалим на корабле, где предавалась совершенно греховной и страшной жизни, причастилась Святых Христовых Таин и затем удалилась в пустыню. Мы не видим никакого упоминания о том, что она исповедовалась перед Причастием или впоследствии. И только ее рассказ авве Зосиме, уже практически в конце ее земного подвига, можно в каком-то смысле назвать исповедью.

Нечто подобное мы можем прочесть в житии преподобного Павла Препростого. Там есть такой эпизод: он сидел перед храмом и смотрел, как туда входила на молитву братия. Духовными очами он узрел всех братий светлыми, а их Ангелов-хранителей — с радостью следующими за ними, и только одного брата — мрачным и темным, идущим в окружении демонов. Через некоторое время этот брат вышел из храма, и преподобный Павел увидел его таким же, как всех. Он спросил его, что же произошло. Этот брат сказал, что он, находясь в храме и понимая, что дошел до какого-то края в своих прегрешениях, которые были ведомы только ему и Богу, услышал чтение из пророка Исайи. Эти слова произвели переворот в его душе, он подошел и причастился Святых Христовых Таин и выходил из храма уже исполненным благодати. И опять же — мы не видим здесь, чтобы он подошел исповедоваться.

Почему же свидетель на исповеди все-таки нужен? Думаю, ответ на этот вопрос мы можем отчасти найти для себя в молитве, которую читает каждый священник во время Великого входа, — в ней он просит Бога избавить его от совести лукавой. На самом деле, это лукавое, т. е. мнимое, чувство, принимаемое за совесть и приводящее к мнимому же покаянию, присуще в какой-то мере каждому из нас. И священник может увидеть, когда мы обманываемся, когда мы заблуждаемся, но под влиянием такого рода чувства не замечаем этого в самих себе. Вот почему в древности людей, искавших жизни монашеской, останавливали в их стремлении сразу удалиться в пустыню и настраивали на то, что им необходимо пожить в общежитии, с братией. Оценивая свою внутреннюю жизнь только лишь с точки зрения самого себя, человек мог считать что угодно — а общение с братией проявляло подлинное устроение его души. И если нашу церковную жизнь от объективного фактора в лице присутствующего при нашем покаянии священника освободить, это многих людей не приведет ни к чему хорошему — только к хаосу и анархии внутренней.

Отлучить от Причастия — лишить лекарства? 

В дискуссиях о современной исповедальной практике нередко затрагивается вопрос: может ли священник в принципе кого-то не допустить к Чаше? Допустимо ли не благословлять человеку причащаться, скажем, если он, уже считая себя членом Церкви, войдя в церковную жизнь, продолжает жить в блуде? А что если тогда, будучи отлученным от Причастия, он из Церкви уйдет совсем?

Убеждение в том, что любой человек, который переступает порог Церкви, должен причащаться Святых Христовых Таин, на мой взгляд, является профанацией христианской жизни. Такое отношение доводит до того, что человека порой буквально уговаривают: живи как хочешь, только причащайся. В основе этого лежит еще более глубокое заблуждение, что Причастие является лекарством. Но мы подходим к Чаше не ради принятия духовной микстуры, мы подходим к ней потому, что Причастие — это момент единения человека со Христом. И подлинным намерением здесь может являться только стремление к Любимому и Любящему — а любовь, как мы знаем, это не чувство, не ощущение, а действие, определенное преобразование и возрастание души.

В первые века христианства человек входил в сообщество верных, т. е. причащающихся людей, только тогда, когда оказывался готовым жить той жизнью, которой живут они, — когда он отдавал себе отчет, что значит следовать за Христом и от чего на этом пути придется отказаться. Это была четкая граница, и человек ее переступал, определенный багаж своей жизни оставляя за ней. В сегодняшней церковной жизни эта граница размыта, и потому евхаристическая жизнь тоже перестает быть тем, чем она должна быть.

Когда перед человеком встает вопрос: либо твой грех, либо причащение Святых Христовых Таин — это момент выбора. На одной чаше весов — твоя жизнь со Христом, на другой чаше — твоя жизнь, которой ты хочешь жить. И порой ничем другим, кроме запрета причащаться, перед ним этот выбор обозначить невозможно.

Господь не требует от человека преодоления каких-то немыслимых и невозможных преград. Для того чтобы привести свою жизнь в соответствие с тем, чего ожидает от нас Господь, нужно на самом деле только одно — решимость выйти из зоны комфорта. Причем из нее все равно придется выходить, даже если человек желает добиться чего-то просто в обычной светской жизни. И это знают все, кто когда-либо чего-либо серьезного добиться пробовал. Почему мы тогда считаем, что можем прийти к чему-то в своей христианской жизни, ничего в себе при этом не меняя? Ни к чему мы в таком случае не придем — разве что к какой-то иллюзии. И священнику обманывать людей и говорить о том, что можно жить и так, ни в коем случае нельзя.

Подготовила Елена Сапаева

Православие и современность